Варлам Шаламов о Марине Цветаевой

Елена Витальевна Титова – кандидат филологических наук,
доцент кафедры литературы Вологодского государственного университета. г. Вологда

Возможность данной темы и предварительных комментариев к отликам Варлама Шаламова (1907–1982) на творчество Марины Цветаевой была обозначена в докладах и выступлениях в 2017 г., когда многое в поэтическом наследии Варлама Тихоновича и содержащееся в его записных книжках, черновиках, письмах еще находилось в работе исследователей и не было представлено в публикациях. Общение с составителем, автором вступительной статьи и примечаний двухтомного издания стихотворений и поэм В.Т. Шаламова в серии «Новая библиотека поэта» (2020) Валерием Васильевичем Есиповым позволило систематизировать и уточнить необходимые материалы, получить новые сведения, а также понять, что вопрос о рецепции Шаламовым творчества и судьбы Марины Цветаевой – это, безусловно, лишь одно из направлений общего исследования поэтики Шаламова в контексте художественных исканий Серебряного века.

Новое обращение к теме, разумеется, учитывает и метафорическое сближение имен в эссе Бориса Парамонова в книге «Мои русские». Назвав Цветаеву самым крупным поэтом XX века, сравнивая ее с Осипом Мандельштамом, автор приводит следующую параллель: «если Мандельштам – это Солженицын, то Цветаева – Варлам Шаламов. Дело не в том, кто выжил, а кто погиб, а в том, какое длящееся впечатление остается от их творчества. В случае Мандельштама это все та же “тоска по мировой культуре”, по “всечеловеческим холмам, синеющим в Тоскане”. Мандельштам, что ни говори, – это небо. Цветаева – оставь надежду всяк, сюда входящий: ад, онтологический провал. И душа ее из этого ада стремится не на небо, а – в никуда, в ноль бытия».

Обратим внимание на то, что, как будто следуя этому сближению имен и одновременно корректируя его, автор недавней статьи (опубликована в 2021 г.) «В. Шаламов и М. Цветаева: родство и полярность поэтических миров» Дарья Кротова настаивает на том, что в ряде своих творческих и мировоззренческих установок они предстают даже антиподами. Это, однако, не отменяет ценности всех высказываний Шаламова о Марине Цветаевой и необходимости видеть в его совпадениях и несовпадениях с ней проявление довольно сложной поэтики усвоения, возникшей в биографическом плане довольно поздно.

Содержательная часть представленного здесь исследования в целом опирается на хронологический принцип и учитывает жанровые особенности произведений Варлама Шаламова и документов, в которых упоминается имя Марины Цветаевой или идет речь об отношении к ней. Однако некоторых смещений и нарушений хронологии не всегда удается избежать, поскольку и сам писатель возвращался к некоторым своим оценкам и уточнял обстоятельства знакомства с цветаевской поэзией.

По утверждению самого Шаламова, стихи Цветаевой пришли к нему в неволе: в пересыльной тюрьме в 1929-м и в 1937 г., а также в условиях работы фельдшером в поселках Колымы. В Бутырской тюрьме в 1929 г. он услышал от сокамерника радиотехника Соколова, арестованного по делу розенкрейцеров, «Сон Стеньки Разина», в 1937-м – бывший эмигрант, литературный критик Герман Хохлов, пражанин, прочитал ему стихотворение «Роландов Рог» – и Шаламову удалось запомнить этот текст на слух наряду с двумя стихотворениями В. Ходасевича, не забыл он его и на Колыме. Мотивировать запоминание данного цветаевского стихотворения можно двояко: произведение это в условиях тюремного заключения звучало как лирический манифест человека, не сломленного обстоятельствами, а позднее, скорее всего, вспоминалось в связи с самоопределением Шаламова как поэта, поскольку он снова активно вернулся к стихам в конце 1940-х. Реминисценции из стихотворения «Роландов Рог» вошли в черновик неопубликованного при жизни Шаламова стихотворения «Портрет» 1954 г: «Оледенеет нищих смех, / Косматый леший свистнет. / Одна из всех, противу всех / В петле повиснет».Часть цветаевской формулы «за всех» в шаламовском стихотворении 1959 г. на тему поэзии также будет поддержана аллюзийным сближением: «Стихи – это стигматы, /Чужих страданий след, / Свидетельство расплаты / За всех людей, поэт» (НБП-II, 94).

Данные реминисценции и аллюзии (их ряд, безусловно, может быть дополнен в специальном исследовании) не являются все же главными откликами поэта Варлама Шаламова на имя Цветаевой, ее судьбу. В его наследии обнаруживается своеобразный цветаевский стихотворный триптих, состоящий из произведений: «Мне грустно тебе называть имена…», «Ты молча смотришь на меня…», «Цветной платок, что сбился набок…». Несмотря на различие моментов создания, все три текста являются посмертными обращениями к Марине Цветаевой, во всех трех говорится о ее гибели и о жертвенной природе поэтического дара.

Впервые цикл полностью был опубликован в 2020 г. Приводим эти стихотворения ниже под цифрами:

М. Цветаевой

1.
НАЕДИНЕ СО СМЕРТЬЮ

Мне грустно тебе называть имена
Российского мартиролога.
От Пушкина тянется, вьется она –
Кровавая эта дорога.

Уж будто поэту стиха не сложить,
Не жертвуя собственной шкурой,
Уж будто без смерти нельзя стало жить
Традициям литературы.

Веревка и пуля, кинжал и яд…
Как будто в сыскном музее,
В квартирах поэтов покойных висят
Реликвии ротозеев.

Я выйду когда-нибудь в эту игру
На пристальный взгляд пистолета.
И имя твое повторяя, умру
Естественной смертью поэта.

<1942–1950>
(НБП-II,154–155)

2.
НАЕДИНЕ С ПОРТРЕТОМ

Ты молча смотришь со стены,
Болярыня Марина,
Залита пятнами луны,
Как стеарином.

Ты взглядом гонишь муть и хмарь
Бесовского веселья.
Дрожит наследственный янтарь
На ожерелье.

А может, это ложь луны,
И сквозь луны уловки
На шее явственно видны
Узлы веревки.

<1954>
(НБП-I,335)

3.
НАЕДИНЕ С ПОРТРЕТОМ

Цветной платок, что сбился набок
И обнажил на шее след
Объятий тысячи Елабуг,
Венец успехов и побед.

Все та же рыцарская служба,
Незамоленные грехи,
Другим – покой, любовь и дружба,
Тебе – стихи, одни стихи.

<1964>
(НБП-II,155)

Обстоятельства создания и история 1-го стихотворения особые. Поводом для его создания стало известие о гибели Марины Цветаевой, «в какой-то изустной версии дошедшее до Колымы» (НБП-II,503), где в это время находился Варлам Шаламов: в 1942 г. он работал сначала в угольной шахте лагеря «Аркагала», к концу года был переведен на общие работы на прииск «Джелгала».

Стихотворение могло быть сложено в сознании и записано не сразу, однако впоследствии, в феврале 1952 г., уже будучи вольнонаемным фельдшером в Оймяконском районе Якутии, Шаламов отправляет это стихотворение, наряду с несколькими другими, Борису Пастернаку. С этого момента начинается переписка двух авторов, по которой очевидно, что и стихотворение Шаламова, посвященное Цветаевой, и само имя ее становятся для двух поэтов основой для размышления о судьбе творческой личности, о таланте и его зависимости от влияний, о недопустимости перепевов и повторений в поэтическом искусстве и одновременно о возможности (на этом настаивает Шаламов) творческого отклика на поэзию тех, кто так помог выстоять в борьбе с тяжелейшими, «расчеловечивающими», испытаниями.

Указанное стихотворение в ответном письме Пастернака не случайно отмечено первым. В этом лирическом признании Шаламова тема насильственного и преждевременного ухода поэтов из жизни, благодаря перечислению способов, отсылает не только к Цветаевой, но и к Пушкину, Лермонтову, Есенину, Гумилеву, Нарбуту, Лифшицу и, безусловно, соотносится с раздумьями Шаламова о Мандельштаме. Причем эта тема не обретает романтического воплощения – гибель поэта признается неизбежной платой за дар и чувство свободы. Строка, открывающая третью строфу: «Веревка и пуля, кинжал и яд…» (НБП-II, 155) невольно напоминает ответную реплику героини «Поэмы Конца» Цветаевой: «Яд, рельсы, свинец – на выбор!» (III,36), однако данных о том, что на тот момент Шаламов знал это произведение, нет. Завершение 1-го стихотворения, его заключительная строфа, в которой мотив готовности к смерти сочетается с мотивом верности избранному герою, созвучно цветаевской поэтике периода 1916–1921 гг. и уже явно отсылает к концовке стихотворения Цветаевой, посвященного Сергею Эфрону:

В его лице я рыцарству верна.
– Всем вам, кто жил и умирал без страху.
Такие – в роковые времена –
Слагают стансы – и идут на плаху.
(I,202)

Важно отметить, что Шаламов на момент создания этого 1-го стихотворения цикла уже был знаком с книгой «Версты» (обстоятельства знакомства можно лишь предполагать, сам автор их не пояснял). Накануне 1953 г. он сообщает в письме Пастернаку.: «Жена прислала мне еще стихи Цветаевой, но большинство их – из «Верст», которые я хорошо знаю, и большим удовольствием было перечесть их снова на полюсе холода – письма жены, Ваше письмо и стихи. Ваши и цветаевские».

В период встреч с Пастернаком после освобождения Шаламова, а именно в 1953–1956 гг., нового этапа эпистолярного общения, тема, связанная с Цветаевой, не была забыта. Одно из направлений этой темы было определено словами Пастернака, которые Шаламов в середине 1960-х гг. приводит в черновике мемуарного очерка о поэте: «Переписка с вами – это переписка с Мариной Цветаевой, она хотела от стихов приблизительно того же, что и вы». Вместе с тем, несмотря на последующее знакомство Шаламова с цветаевскими письмами к Пастернаку (еще предстоит выяснить, какими именно, по какому и откуда взятому источнику) и интересу к оценкам поэзии, содержащихся в них, в записной книжке 1965 г. появится и такое определение: «Письма Цветаевой Пастернаку — экзальтированной литературной дамы». При этом, однако, стоит учесть общий контекст самой записи: ряд высказанных в ней оценок допускает предположение, что в приведенной выше фразе заключено суждение не только Шаламова или даже вовсе не Шаламова.

Два других стихотворения цветаевского цикла у Шаламова, оба «портретные», также тесно связаны с темой гибели. Они перекликаются и с записью Шаламова, сделанной в 1960-е гг. и похожей на план очерка о Марине Цветаевой. В записи есть отсылка: «Квартира Л.М. Бродской с портретом Цветаевой» (НБП-I,548). Речь идет о художнице Лидии Максимовне Бродской-Сегаль (1892–1977), с которой Шаламов общался и переписывался в середине 1950-х гг. Сравнительно недавно стало известно о живописной работе, которая и стала поводом к написанию, по крайней мере, 2-го стихотворения (3-е могло быть создано уже по канве воспоминаний о первом впечатлении в момент подготовки сборника стихотворений «Глубокая печать»): автор единственного прижизненного живописного портрета Марины Цветаевой – Магда Нахман, он создан в 1913 г., а в 2022 г. подарен Дому-музею Марины Цветаевой в Москве.

Важно также заметить, что, судя по письму Л.М. Бродской в декабре 1954 г., какие-то вопросы о Марине Цветаевой Шаламов художнице задавал. В коротком ответе адресат поддерживает серьезность темы и даже предлагает Шаламову расширить круг тех, с кем можно говорить о Цветаевой: «А насчет М.Ив. разговор особый и с людьми могу Вас познакомить, которые ее хорошо знали и у которых ее стихи есть. Я знаю сестру ее мужа». Краткий перечень сведений о Цветаевой и оценок ее жизни, полученных от Л.М. Бродской, зафиксирован в записной книжке Шаламова.

Отметим, что содержащиеся во 2-м стихотворении и частично отмеченные в комментариях В.В. Есипова (НБП-II,504) реминисценции и аллюзии (главные: «болярыня», «узлы веревки», «след на шее», «Елабуга»), а также менее явные отсылки («рыцарская служба» – стихотворения «Роландов Рог» и «С.Э.»), тесно связывают это 2-е стихотворение с 1-м. В 3-м также поддержан мотив жертвенности выбора –«Тебе – стихи, одни стихи» (НБП-I,155) и мотив неизбежно трагического, насильственного ухода поэта из жизни. Роднит их и обращение к Цветаевой как к живому адресату – своеобразно перебивающее, оспаривающее мысль о конечности земного бытия поэта.

Все три стихотворения цветаевского цикла у Шаламова внутренне диалогичны – это его разговор с Цветаевой, его поэтическое, поверх расстояний и времени, обращение к ней, взывающее к ответу. Такой почти интимной диалогичности: «И имя твое повторяя, умру», «Ты молча смотришь со стены, / Болярыня Марина», «Цветной платок, что сбился набок / И обнажил на шее след» – нет в других стихотворениях, посвященных поэтам Серебряного века, в том числе в циклах стихов к Пастернаку и Ахматовой.

Самое позднее поэтическое упоминание Шаламовым о Цветаевой – в коротком четверостишии:

Чехи – колыбель славянского рода,
По-славянски мягка их природа.
Истеричный цветаевский крик
Не годится на чешский язык.

<1973>
(НБП-II,239)

Стихотворение, разумеется, не рассматривалось автором при подготовке сборника «Глубокая печать» в начале 1960-х гг., поскольку еще не было написано. Его лаконичный характер говорит о принципе, свойственном Шаламову на этапе угасания поэтической активности: рифмованные строки использовались по аналогии с фантиками в детстве – для закрепления в собственной памяти события и впечатления. Эпитет «истеричный» был воспринят как результат отрицательной реакции, что привело к следующему выводу в комментарии В.В. Есипова: «С глубоким уважением относясь к творчеству М. Цветаевой, Шаламов с раздражением воспринимал «по-женски» аффектированную стилистику многих ее стихов, а также статей и писем» (НБП-II,533). Однако если данное короткое произведение рассмотреть в широком историко-литературном, политическом и биографическом (биография и автора указанного текста и Марины Цветаевой) контексте, учесть при этом сравнительные смыслы в следующем стихотворении Шаламова «Чехи» («Решительная нация…»), то возникнут самые разные ассоциативные значения двух последних строк, оспаривающие приведенный выше комментарий. Мешают согласиться с ним и особые документы, в которых зафиксированы устные высказывания Шаламова о Марине Цветаевой еще в середине 1950-х гг., – донесения осведомителей.

В настоящее время известны восемь таких текстов, в трех из них, датируемых 10, 11 апреля и 21 июня 1956 г., есть имя Цветаевой. Как отрицательный факт в первом же донесении оговаривается уверенность Шаламова в том, что обязательно будут признаны и напечатаны стихи таких поэтов, как Есенин и Блок, что «зазвучит Цветаева». Повторяя заключительное суждение во 2-м донесении, тот же осведомитель усиливает обвинение Шаламова следующим пояснением: «Цветаева-поэтесса лирического круга. Причем круг этот ограничен – кроватью, церковью, богом без особых примет и возлюбленным “лебедем-молоденьким”. Никаких общественных вопросов в стихах Цветаева не поднимает. Критики ее относят к писателям личной лирики, причем очень бедной». В 3-м, наиболее обстоятельном сообщении, указываются новые реплики Шаламова, включающего Цветаеву в круг чтимых им поэтов, наряду с Пастернаком, Есениным, Клюевым, упоминающего погибшего в лагере Мандельштама и расстрелянного Павла Васильева. При этом осведомитель, характеризуя Цветаеву как “ужасную” греховодницу и неточно цитируя в подтверждение ее стихотворения «Кабы нас с тобой – да судьба свела…», «Люди на душу мою льстятся…», так поясняет отношение к ней обвиняемого лица: «Эта поэтесса укладывается в “теорию искренности”, и поэтому нравится она Шаламову».

И по таким донесениям, и по упоминаемым выше письмам Шаламова, можно понять, какую важную роль в шаламовских размышлениях о Цветаевой сыграли другие поэты, оказавшиеся своеобразными «посредниками»: ключевые фигуры здесь, конечно, Пастернак и Мандельштам. Выступая 13 мая 1965 г. в МГУ на первом вечере, посвященном Мандельштаму, Шаламов перед чтением своего рассказа «Шерри-бренди», говоря о значении лирика, публично произносит имя Цветаевой. Среди тех, кто лично знал Цветаеву, помимо названных выше, следует упомянуть и вторую супругу Шаламова О.С. Неклюдову, а также Н.И. Столярову. Напоминала о Марине и сестра ее – Анастасия Ивановна: Шаламов указывает на нее и ее судьбу в записных книжках, набросках воспоминаний «Двадцатые годы» (1962) , в черновике очерка «Бутырская тюрьма»(начало 1970-х гг.).

Важно отметить, что в конце 1950-х и в 1960-е гг., уже за рамками «оттепели», Шаламов неоднократно в критических эссе и теоретических работах по поэзии (количественный их показатель по отсылкам к имени: более двадцати) упоминает Марину Цветаеву и сближается с ней в требованиях к человеку творческому, пишущему и публикующему стихи. Но он высоко оценивает и ее наследие как прозаика: «Проза Цветаевой показывает, чего стоят поэты, когда они берутся за прозаическое перо. Воспитанная многолетней работой над стихами привычка к экономии и лаконичности, к выбору точного слова, самым благодетельным образом действует» («Поэт и проза»).

Главные контексты шаламовской эссеистики, определяющие отношение к Цветаевой таковы:

• 1. Цветаева всегда указывается Шаламовым в перечне поэтов, без которых нельзя понять Серебряный век и к творчеству которых надо открыть дорогу молодым.
• 2. Достижения поэта видятся Шаламову прежде всего в индивидуальной интонации: для нее «характерен вопросительный тон, переход фразы на другую строку, лишение стихотворения его песенного начала, нагнетание тревожности, появление неожиданностей. Неожиданности эти имеют книжное начало. Цветаевский почерк мы узнаем очень легко»(«Поэтическая интонация»).
• 3. Шаламов соглашается с А.Т. Твардовским, высказавшим в рецензии на первую книгу Цветаевой, изданную в СССР, мысль, что доступность таких произведений всегда помогает развенчать псевдоноваторство некоторых молодых поэтов. Борясь с эпигонами и подражателями, критикуя Леонида Мартынова, Шаламов защищает Цветаеву от литературных воров и определяет ее так: «израненное сердце, живая человеческая судьба, кровавые раны души» («Поход эпигонов»).
• 4. Для Шаламова Цветаева – главный союзник в понимании единой природы поэтического искусства, фонетической основы поэтического текста, она «несравненный звуковой организатор своих стихов» («Звуковой повтор – поиск смысла»), поэтому так близка ему при определении рифмы и ее необходимости.
• 5. Характеризуя собственные стихи, Шаламов оказывается также созвучен Цветаевой и в утверждении хронологического подхода к лирическим произведениям и в способе речевого оформления своего суждения «Стихи всякого поэта – это поэтический дневник, дневник его души. При установлении точной хронологии каждого моего стихотворения читателя ждет, мне кажется, убедительная картина мира»; «в мире нет таких явлений физического, духовного, общественного, нравственного мира, которые не могли бы быть отражены стихами».

Высокая частотность обращений к имени Цветаевой в стихах и эссе Варлама Шаламова позволяет утверждать, что в творческом самоопределения последнего Марина Цветаева стала одним из важнейших мировоззренческих ориентиров. Поэтика усвоения Шаламовым. Цветаевой основана на постоянном творческом диалоге с ней, определениях поэзии как судьбы и длительного духовного сопротивления. Взгляды Цветаевой на искусство, ее творческие императивы многое определяют в этико-эстетические позициях Шаламова как эссеиста и литературного критика. От момента формирования читательских предпочтений и начала творческой работы (конец 1920-х) и по 1970-е гг. к имени Марины Цветаевой Шаламов обращается многократно и по самым разным поводам. Его цикл стихотворений, посвященных Цветаевой, а также аллюзийно связанных с ней, самый большой и разветвленный в контексте художественных обращений этого автора к поэтическим именам Серебряного века. В этот цветаевский цикл у Шаламова, наряду с тремя, собранными самим автором, а также указанным в статье четверостишием, безусловно, входят и такие, датируемые 1964–1965 гг., как «Таруса», «Плоскодонка. Весла перевоза…», «Теряя вес, как бы в паденье…», «Нерест».

Значение цветаевской прозы, в том числе эпистолярной, для Шаламова несомненно, а настойчивость в доказательствах роли Марины Цветаевой в развитии русской поэзии и необходимости публикации и изучения созданного ею особенно заметна в 1955 –1965 гг.

Прочтение произведений Шаламова-поэта и эссеиста с точки зрения его «оглядок» на Цветаеву помогает очень многое понять и в его собственном творческом развитии, его художественных исканиях.

Источник фотографий: Группа ВК «Друг Цветаевского дома»

.