Писательница Анастасия Цветаева

— Я была школьницей. Ради “Воспоминаний” Анастасии Цветаевой нашла путь во взрослую библиотеку и читала книгу взахлёб. Читала, конечно, из-за стихов Марины, рассказа о ней, из-за немногочисленных фотографий. А потом, перечитывая другое, купленное мной издание, я еще больше погружалась в саму эпоху Серебряного века.

— В этом и следование Анастасии Ивановны долгу болевой памяти, и жест отречения от себя: с Марины начать и о ней завершить… Я всё-таки жалела, что нет продолжения – дальнейшего повествования о судьбе Анастасии Ивановны.
А потом в периодике появились «Моя Сибирь», «Старость и молодость», «Дым, дым и дым», «Тетрадь Ники». И, наконец, «Неисчерпаемое» — там многое мне интересно, а заглавие показалось таким глубоким и точным, что своё первое выступление в Вологде, посвящённое младшей из сестер, я назвала именно так.

— Конечно, хотелось общения! Еще как. Письмо было начато, конверт подписан. Адрес я тогда добыла из писательского справочника, принадлежавшего Ольге Александровне Фокиной.

Но как раз по телевидению показали интервью с Анастасией Ивановной. И она сказала примерно так (привожу на память): «Я уже не читаю писем – у меня не хватит глаз, чтобы их все прочитать. Да и что они мне все пишут про Марину – они её жалеют за её судьбу! А её надо прежде всего читать и знать…». Она говорила, что пишут ей очень много и ответить на каждое письмо просто физически невозможно. И я не решилась.

— Очень жалею. Как много можно было бы расспросить тогда о Вологде, о Соколе. Сейчас все это приходится собирать по крупицам, разыскивать в архивах.

Но слова Анастасии Ивановны подействовали: я действительно стала больше и вдумчивее читать написанное Мариной Цветаевой. Не будь этого отрезвления и понимания, что истинная жизнь поэта именно в его стихах, в творчестве, а не в биографии, я вряд ли стала бы филологом. Да и в свои 20 лет разве я смогла бы – возникни такое общение, эпистолярное или телефонное, – увидеть и осознать то, до чего ещё только пытаюсь дорасти сегодня через произведения Анастасии Ивановны.

— Мудрое и глубокое понимание жизни, силу духа, умение прощать, не изменяя себе, её великую любовь к людям и способность прозревать в них тот свет, о котором они не догадываются сами.

— Да, потому что так проще. Способ лежит на поверхности. Никак не можем отказаться от такой логики и даже от «посмертного стравливания». В этом видится упрек за своеобразие и самодостаточность младшей по возрасту. Но не надо забывать о множестве стихов Марины, посвящённых Асе. О том, как Марина поддерживала сестру, думала о ней и болела за нее. Мне хотелось бы, чтобы Анастасию и Марину Цветаевых при всей разности дарований рассматривали на равных, без предрассудков. Да, они разные — и в подходах к литературе, и в творчестве, и литературные вкусы у них были разные.

— Марина Ивановна прежде всего поэт, в том числе и в прозе. При всей проницательности ума она до конца оставалась романтиком и потому предъявляла и к себе и к другому человеку высочайшие требования. Особенно к человеку творческому. Её подход к людям — это захват и подъём. А на подъём не все способны — отсюда и страх перед ней, и глубина её разочарования.

В её стихах, поэмах, драмах, в прозе от жизни «как она есть» — вечный порыв к жизни «как она быть должна». Наша тоска по такому порыву — и есть наша любовь к стихам Марины Цветаевой. Анастасия Ивановна, начав с той же романтической ноты в эссеистических книгах «Королевские размышления» и «Дым, дым и дым» — затем пришла к закреплению той действительности, которая не связана с умыслом и идеалом. Мир принят был в его подробностях и каждодневных заботах, во множестве людских судеб, которые она не соотносила со своей, не оспаривала.

Что мы видим в прозе Марины Цветаевой? Её саму как неповторимую личность — вне временных координат, даже в эссе о Пушкине. В мемуарной прозе Анастасии Цветаевой — часто её «я» заслонено другим человеком, а время, эпоха, обстоятельства конкретизированы и тщательно прописаны, она растворена в этом как автор.

Наверное, она могла бы повторить вслед за Мариной «Я пишу, чтобы все они недаром жили», но никогда бы, думаю, не добавила — «И чтобы я недаром жила». Нота романтическая сменилась в ней нотой самоотречения, даже творческого аскетизма: отказа от вымысла, домысла, легенды…

— Она начинала писать стихи в юности, но быстро перешла к прозе. Очень рано стала автором двух книг, прозаических, по которым ее приняли в Союз писателей в 1916-м году — одну из рекомендаций дал Николай Бердяев. Забегая вперед, к стихам — в том числе на английском языке — вернулась в условиях лагеря: не столько записывала, сколько запоминала их. Как писательницу ее высоко ценили Павел Антокольский, Борис Пастернак, Максим Горький.

— Главную я уже назвала. Анастасия Ивановна дала в молодости обет не лгать. Представляете как сложно было жить с таким принципом? Как тяжело было на допросах, когда ложь казалась спасительной? Она просто молчала, когда понимала, что её слова используют против других.

Во многих произведениях писательница — документалист, отстаивающий правду факта. Она считала, что ради художественного вымысла нельзя поступаться истиной. И лишь в немногих текстах. например, лагерном романе «Amor», она отходила от жёсткого следования этому принципу.

Анастасией Ивановной была подготовлена сугубо документальная книга «Народ о голоде» или «Голодная эпопея». Это записи рассказов очевидцев. Но это был 1927 год, так что рукопись не издали, а потом она пропала в архивах НКВД. Исчезли после арестов НКВД «SOS, или Созвездие Скорпиона», «Нюрнбергская хроника» — роман в двух частях, «Музей» — незаконченный роман о детище отца, Ивана Владимировича Цветаева, Музее изящных искусств имени Пушкина. Утрачено многое — например, сказки, книга о Горьком, пропала часть дневников, переписка, в том числе с Мариной.

— То, что уже было издано: первая ее книга — «Королевские размышления» (автору было 19 лет), вторая — «Дым, дым, дым…«. Стихи, написанные в разные периоды жизни, были собраны и изданы — книга так и называется «Мой единственный сборник». «Моя Сибирь» — очень значительное произведение, документальное повествование о жизни ее в ссылке. Как я упоминала, «Неисчерпаемое» — сборник очерков о людях. Есть книга «О чудесах и чудесном», а также замечательные рассказы о животных…

— Да, но она делала ударение на первый слог, подчеркивая высокое значение этого слова, а может быть, поясняя свою мысль о том, что противостоит мору — смерти, побеждает её… В квартиру в Соколе Ариадна Эфрон, дочь Марины Цветаевой, привезла рукопись именно этой книги. Роман писался в зоне, в часы отдыха, после десятичасового рабочего дня, на маленьких тонких листах, чернильным карандашом и так мелко, что прочесть его не смог бы никто, кроме автора.

Чтобы текст не пропал, он передавался на волю через вольнонаёмных. И из-за дефицита бумаги кто-то искурил целую главу. Когда Анастасия Ивановна увидела оставшееся, то назвала это «руинами романа».

— Относительные спокойные, на свободе, но непростые 18 месяцев не исключали творчества, но пока нам известно немногое. Родилась внучка, жена сына почти сразу вышла на работу — и надо было помогать по хозяйству. Было и лечение в Вологде: Анастасия Ивановна была истощена, падало зрение.

Есть воспоминания минчанки В.В. Серых, основанные на рассказах Евгении Васильевны Александрович, главврача глазной больницы. Анастасия Ивановна лежала там в мае-июне 1948 года. Здание находилось на улице Герцена, недалеко от вокзала, на пересечении с улицей Калинина, сейчас это ул.Зосимовская.

Она лежала в общей палате и рассказывала больным различные истории из жизни. Однажды, когда доктор собралась уже выписывать ее домой, то пришла целая делегация пациентов, попросившая врача оставить её ещё хоть на какое-то время. Со слов главврача Александрович: «такую интересную больную, которая рассказывала им столько интересного из своей жизни». Доктор посмеялась – и… оставила Анастасию Ивановну в больнице ещё на несколько дней. Такими рассказами в палате, как считала Евгения Васильевна,

Анастасия Ивановна как бы готовила свои будущие «Воспоминания». Это самая тиражная, и, на мой взгляд, лучшая мемуарная книга о России 10-20 — х годов двадцатого века. Посвящена она сестре Марине. Издание увидело свет в 1971 году, в последующие годы было тоже подцензурным, но книга выходила дополненной, в том числе фотографиями. А последнее издание уже двухтомное! На нем помечено: «Без купюр».

Кстати, о враче-офтальмологе, ученице Филатова, и заведующей этой больницы Евгении Васильевне Александрович писательница по- доброму отозвалась в повествовании «Моя Сибирь», сравнив порядки и атмосферу в вологодской клинике с теми условиями, в которых ей пришлось проходить лечение в новосибирской больнице (не в пользу последних).

-Несколько раз. Самые долгие периоды — это на лечении и после ареста 17 марта 1949 года. Анастасия Ивановна находилась в вологодской следственной тюрьме 2,5 месяца. Тюрьма располагалась на месте бывшего Свято-Духова монастыря, частично здания его сохранились. Распоряжение об этапировании в Новосибирскую область датируется 1 июня 1949 года, а допросы велись до 14 апреля.

К слову, ее не били. И она никого не оговорила. Однажды А.И. Цветаева сказала про это время: «один из следователей был еврей, умный, знал стихи Блока». По всей видимости, относится к одному из тех, кто вёл допросы в Вологодской тюрьме. Фамилия его — Розенберг — обозначена в одном из научных издании. Самому ему в 1950-х пришлось уехать из Вологды.

— Недавно в Москве прошла презентация книги «Невозвратные дали: Дневники путешествий», в периодике публиковались и некоторые письма — например, к Белле Ахмадулиной. Многие ждут и выхода в свет шеститомника Анастасии Цветаевой. Её труд в мемуаристике воистину титанический — хотелось бы , чтобы это подтверждалось новыми изданиями. Тогда и вклад в русскую словесность, в русскую и мировую культуру, будут оценены по достоинству. Уверена, что не обойдется и без научных открытий.