Музыкальная история (отрывок)

Подготовлено и ждет выхода в свет повествование о пребывании писательницы, мемуаристки Анастасии Цветаевой на Вологодской земле. Осенью 1947 года она приехала в Сокол к сыну Андрею. Там в марте 1949 года была арестована в третий раз.

Отрывок из художественной повести об Анастасии Ивановне Цветаевой «Музыкальная история» был напечатан в газете «Комсомольская правда-Вологда» от 13 апреля 2022 г.

Автор: Ольга Николаевна Кузнецова

Её, неожиданно маленькую и исхудавшую до серебристого свечения, совершенно седую, он обнимал на станции с неприлично коротким названием Буй. Её поезд опоздал почти на сутки.

— Долго вы сюда ехали… — привычно на «вы» называл он мать.

Она, конечно же, поняла, что «долго» — это про все десятилетие ее отсутствия, их разлуки, но сказала, может, для того, чтобы не забыть:

— Туда мы ехали ещё дольше — семнадцать дней, из них четверо суток стояли. А когда кончилась еда, то нас просто выгрузили на мороз…

На этом железнодорожном узле людской поток с востока расходился на несколько: одни ехали в Москву, другие — в Ленинград, а те, кому возвращаться в столицы заказано, отправлялись на Север… Они с Асей долго сидели в зале ожидания, ждали поезда на Архангельск, и все никак не могли наговориться.

Он держал её маленькую, сухонькую, горячую ладошку, и, если кому до них было дело, то могли подумать: встретились брат со старшей сестрой. Андрей походил на мать, хотя она все детство повторяла, что он вылитый отец. Они были одной породы — оба с прямыми спинами, худые, с удлиненными лицами и тонкими пальцами, быстрые в движениях и реакциях.

Они сидели в зале ожидания, соединённом анфиладой арок с соседними, с пестрым, выложенным весёлой плиткой полом, с окнами, скругленными вверху.

После нескольких пересадок со скамейки на скамейку, они наконец заняли место, где не дуло из то и дело открываемой входной двери, глухо щелкавшей, когда срабатывала пружина.

У вокзала имелась пристройка — церковь. Она давно стояла без службы, крестов и куполов, приспособленная под надобности железнодорожников: по её крыльцу, выходившему на перрон, иногда взбегали озабоченные путейцы. Но Асеньку это не смущало, когда выдавалась минутка, она о чем-то молилась в ту строну, едва шевеля губами.

К вечеру первые потуги уже делал мороз. Андрей выходил курить, стараясь не упустить Асеньку из виду, смотрел на неё через пыльное стекло, все больше то ли узнавал, то ли вспоминал её: порывистые подростковые движения, живой, близорукий, вопрошающий взгляд.

Вот она, оставив вещи без присмотра — ей, конечно, кажется, что их никто не тронет, подошла и разговаривает со станционным котом.

Серый крысобой с драными в боях ушами, заматеревший не на добрых крестьянских харчах, а исключительно на добытых у пакгауза грызунах и голубях, а то и лягушках и жабах, терпеливо, как на дитя, смотрел на немолодую женщину, которая обращалась к нему на «вы».

Кот знал, если выслушать её, то, может, достанется ему что-то из съестного, что обычно берут в дорогу. Даже вареную картошку он бы съел, не отказался. Не от голода, а от благодарности, сделал бы это не торопясь, с достоинством. А вот если показать хвост, выказать таким образом свое высокомерие и независимость, то уж точно ничего не выкружишь. И он, почти глухой на оба уха, сидел смирно, делал вид, что внимает, иногда медленно жмурясь, скрывая глаза цвета янтаря с черными щелками зрачков.

Женщина что-то рассказывала, жестикулируя и посмеиваясь, пока ее не увел на скамейку худой мужчина в длинном пальто.

Андрей кормил Асеньку домашней, собранной Ниной, едой. Асенька оставалась верна себе — мясо, как бы ни наголодалась за годы лагерей, за долгий путь с Дальнего Востока через всю страну, она не ела. Кусочек вареной телятины она отнесла в угол — коту. К счастью, работал буфет, и Андрей брал для неё горячий чай, себе — немного водки, потом подходил еще. Но водка совсем не брала его, словно её щедро разбавила веселая буфетчица в несвежих доспехах — фартуке и кружевной короной в волосах.

Асенька выделялась среди остальных пассажиров. Большинство деревенских женщин-баб были, с мешками, а то и с корзинами, которые использовались как дорожные. Ивовые или из осиновой дранки, они занимали одинаково много места, так что приходилось увертываться, уступать дорогу.

Андрей тогда еще подумал, что вся публика, которую он когда-то видел на московском вокзале, отправляясь в Тарусу: мужчины в добротных пальто с каракулевыми воротниками, дамы в мехах, чиновники в пенсне, офицеры в мундирах, студенты в тужурках — вся исчезла. Причем мужчин он видел мало — лишь железнодорожников, милиционеров да пары таких же, как Асенька, худых и изможденных, с фанерными чемоданами. Словно стропа в одночасье стала состоять из одних женщин… Да ещё у буфета безвылазно торчал безногий инвалид. Кто-то посадил его на широкий подоконник — так сажают ребенка, чтобы не затоптать и не потерять в сутолоке. Его-то как раз водка взяла: он спал, свесив голову на грудь, а внизу его сторожила, как собака, заскорузлая самодельная четырехколесная тележка.

* * *

Асенька сидела в потертом драповом пальто, в спущенном с головы на воротник платке, с фанерным чемоданом, с узлом… Он с трудом мог представить, что медовый месяц её и отца прошёл в лучших гостиницах Парижа, возле дорогих магазинов, в бесконечных прогулках вдоль светящихся витрин со всевозможной роскошью, в кафе, в которых пахло изысканным кофе, ванилью и корицей, с безумными покупками — типа тяжеленных канделябров, которые спустя несколько лет в Москве в голодные годы никто не хотел менять ни на буханку хлеба, ни на пакет крупы.

А сейчас она сидела в центре страны среди людского круговорота, почти на станции сортировочной — эти сюда, а эти во-о-о-от сюда, на забытой богом станции с названием коротким и почти неприличным.

— Асенька, и намерен жениться. Я высылал вам фото, мы вам писали…